УРОКИ 1968 ГОДА

Злата Прага

Юбилей: сорок лет прошло, а эхо продолжается и бульон, сваренный в том году, всё ещё тёплый. Собственно говоря, о каких событиях мы намерены вспоминать? Прага, Париж, Сонгми, Киев, Москва, гибель Мартина Лютера Кинга – каждая точка в этой таблице координат достойна внимания, без каждого эпизода контекст окажется неполным, а феномен 1968-го – непонятым. «Год неспокойного солнца» − называли 1968-й современники, так называлась и известная книга Г.Боровика.

СССР в 1968-м был на подъёме. Больше трёх лет страна отдыхала от самодурств отставного персека КПСС. В 1964-м году в СССР в великую моду вошёл хоккей, блистала тройка нападения «Александров – Альметов – Локтев». Не удивительно, что на смену раскритикованному «волюнтаристу» и «звонарю» Хрущёву явился триумвират «Косыгин – Брежнев – Подгорный». Косыгинского импульса хватило на десятилетие успешного развития.

К власти – в большие и малые кабинеты – пришло поколение настоящих фронтовиков. В 1965-м году с небывалым размахом отметили День Победы, который отныне стал красным днём календаря. Впервые на телевидении и по радио объявили скорбную минуту молчания в память о павших на фронтах Великой Отечественной. Показатели по продолжительности жизни в те годы были лучшими в истории нашей страны. Готовилось освоение сибирских нефтегазовых месторождений. Советская власть была великим экспериментом, во время которого никогда не было недостатка в громких достижениях и опасных проблемах. Но именно в 1964 – 1968-м атмосфера в стране, которая знала цену мирной жизни, была для большинства граждан оптимистической.

В социалистическом лагере союзников СССР не обходилось без противоречий. С хрущёвских времён разладились отношения с Албанией. Своенравие проявляли Югославия и Румыния. И всё-таки воля Кремля задавала тон в Восточной Европе, ограничивая суверенитет соцстран логикой военно-политического союза. Сильное впечатление произвели венгерские события 1956 года: в СССР поняли, что в новых классовых боях коммунисты могут оказаться перед угрозой резни, а в социалистических столицах лишний раз убедились в том, что военная мощь Москвы – решающий козырь в политической игре. Правда, если верить Солженицыну, население СССР к 68-му году не должно было превышать население Венгрии и ЧССР: слишком многие были расстреляны и угнаны в ГУЛАГ, не говоря уж о военных потерях. Соответственно, и вооружённые силы обезлюдившего СССР не могли представлять угрозу для венгров и чехов. Но не будем брать в расчёт курьёзные измышления антисоветской пропаганды.

После «хрущёвских» ХХ и ХХII съездов КПСС европейские противники коммунизма, а также извечные борцы с имперскими амбициями России получили действенное оружие прямо из рук «нашего дорогого Никиты Сергеевича». Это оружие – антисталинизм. Мы сами едва не прокляли эпоху, которая превратила Советский Союз в сверхдержаву, дала нам гарантии внешнеполитического влияния и военной неуязвимости. Хрущёв самонадеянно намеревался пользоваться «завоеваниями Сталина», разрушая памятники генералиссимусу. Либерально настроенная чешская интеллигенция отныне безбоязненно клеймила всё, что связано с именем Сталина, включая выпестованную Сталиным «партию Готвальда». В СССР пытались сгладить неосмотрительность Хрущёва. Время от времени на высшем уровне заходила речь о реабилитации Сталина. Консервативное большинство в Политбюро побоялось реабилитации как очередного «шараханья». Но, по крайней мере, развенчание Сталина было остановлено.

В ЧССР 1968-й год начался с отставки Антонина Новотного – президента республики и первого секретаря ЦК. Москва одобрила уход политика, который ассоциировался с хрущёвским временем. Брежнев и Суслов крепко запомнили, что в 1964-м Новотный не приветствовал смещение Хрущёва. Первым секретарём ЦК КПЧ стал партийный вождь Словакии Александр Дубчек. Дубчек много лет жил в СССР, учился в московской высшей партшколе Брежнев с радушной фамильярностью называл его «Сашей». Но мягкость Дубчека, на которую рассчитывал Брежнев, пошла на пользу прозападным силам в ЧССР. Свобода слова, ослабление цензуры… - общественность бурлила, и выше всех, конечно, взмывали самые сладкоречивые популисты. В конце марта 1968 в Москве уже не просто с тревогой следили за пражскими «шалунами»: из недр Старой площади вышел чёткий документ: «В Чехословакии ширятся выступления безответственных элементов, требующих создать "официальную оппозицию", проявлять "терпимость" к различным антисоциалистическим взглядам и теориям. Неправильно освещается прошлый опыт социалистического строительства, выдвигаются предложения об особом чехословацком пути к социализму, который противопоставляется опыту других социалистических стран, делаются попытки бросить тень на внешнеполитический курс Чехословакии и подчеркивается необходимость проведения "самостоятельной" внешней политики. Раздаются призывы к созданию частных предприятий, отказу от плановой системы, расширению связей с Западом. Более того, в ряде газет, по радио и телевидению пропагандируются призывы "к полному отделению партии от государства", к возврату ЧССР к буржуазной республике Масарика и Бенеша, превращению ЧССР в "открытое общество" и другие...». На встрече руководителей шести социалистических стран Дубчеку пришлось выслушать резкую критику из уст руководителей ГДР и ПНР – Ульбрихта и Гомулки. Более компромиссно выступил Брежнев, но и он произнёс резкие слова, определив путь обновлённого социализма как тупиковый. Консерваторы были правы: либералы перехватывали инициативу у партии Дубчека и социализм в Чехословакии и впрямь оказался перед угрозой демонтажа. Варшавский договор был серьёзным военным союзом, и Москва не имела право рисковать безопасностью страны, рисковать хрупким равновесием в холодной войне. Советские политики сделали ставку на раскол в политической элите ЧССР, пришло время осторожных контактов с левыми коммунистами, словаками Индрой и Биляком.

4 мая в Москве Брежнев встретился с Дубчеком. Открыто звучали слова об усилении антисоциалистических сил в Чехословакии, о контрреволюции.

Важной демонстрацией силы были учения ОВД, прошедшие в последней декаде июня на территории ЧССР. Аккурат во время учений в Праге был опубликован манифест реформаторских сил «Две тысячи слов», обращённый к народам Чехословакии. Это было завуалированное руководство к сопротивлению, к борьбе за новую Чехословакию: «Наступает лето с каникулами и отпусками, когда мы по старой привычке захотим все бросить. Но право же, наши уважаемые противники не позволят себе отдыха, они начнут мобилизовать своих людей, тех, которые обязаны им, с тем, что бы уже сейчас обеспечить себе спокойное Рождество». Манифест был обращён ко всем слоям общества, но это был типично интеллигентский документ, который подписали, главным образом, представители творческой, научной и спортивной элиты.

На варшавскую встречу руководителей братских партий Дубчек сотоварищи не явились. Посланцы ГДР, Польши и Болгарии были самыми суровыми критиками пражской весны. Брежнев произнёс важные слова о коллективной ответственности партий за судьбу социализма, которая превыше государственных суверенитетов. Многим и в ГДР, и в ПНР, и в НРБ и в СССР казалось, что чешский узел давно пора разрубать в стиле Александра Македонского, мечом и большими фалангами.

На заседаниях Политбюро наиболее мягкую позицию занимали вожди – Брежнев и Косыгин. Ястребами, сторонниками жёстких мер выглядели споривший с Косыгиным Андропов, Мазуров, Шелест, Устинов. Суслов опасался «правого дунайского уклона», гипотетического союза ЧССР, Югославии и Румынии. Проверенных прорабов реального социализма раздражала и популярность чешской линии в компартиях Западной Европы. Рассказы о поднимающем голову фашизме были пропагандистским преувеличением, но некоторые эпизоды «весенней Праги» давали основания к таким страшилкам. Антикоммунисты почувствовали безнаказанность, случались и расправы над просоветски настроенными партийцами. Двадцать послевоенных лет раскололи страну, и отверженные жестоко мстили строителям социалистической Чехословакии.

В решающие месяцы роль застрельщика в противостоянии взял на себя Пётр Ефимович Шелест – первый секретарь ЦК Компартии Украинской ССР. Когда нынешние идеологи оранжевой Украины говорят о России как о жандарме народов, иногда они приводят в пример «вторжение в Прагу». Им невыгодно вспоминать, что вождём вторжения был Пётр Шелест – лидер, который более, чем какой-либо другой политик в истории УССР может считаться украинским националистом.

За Шелестом стояла крупнейшая «национальная» партийная организация и он не только считал необходимым сопротивляться русификации и лоббировать экономические интересы Украины, но и видел себя архитектором судеб Европы, а Украину – доминирующей силой в Восточной Европе. В книге воспоминаний «Да не судимы будете», изданной в 1995 году, Шелест не скрывал этих амбиций. Словакию Шелест воспринимал как своеобразную зону украинского влияния. Он от имени коммунистов Украины заявлял Брежневу о необходимости силового решения чешского вопроса, рвался в бой.

В ночь на 23 мая в небольшом посёлке на словацкой границе Шелест встретился с Василем Биляком. Разговор получился обстоятельный: говорили про грядущий чрезвычайный съезд КПЧ, который может узаконить все выкрутасы реформаторов, говорили о слабости Дубчека, о настроениях в армии и органах Госбезопасности ЧССР. Шелест – современный лидер! – записывал беседу на магнитофон. Биляк прямо заявил, что здоровые силы в Чехословакии нуждаются в помощи с Востока. Записи тайных переговоров Шелест передаст Брежневу. Москву настораживала чрезмерная инициативность Шелеста, но упускать возможность неофициального контакта Брежнев не мог.

В июле Шелест пригласит Биляка в Крым – не только для отдыха. Но словацкий коммунист опасался публичных визитов. Пришлось Брежневу подготовить встречу заговорщиков в Венгрии, при посредничестве Яноша Кадара. 20 июля на военном самолёте Шелест тайно вылетел в Будапешт. Два часа он с глазу на глаз беседовал с Кадаром, после чего они отправились на Балатон, на правительственную дачу. На берегу туманного озера Петра Ефимовича ждал Биляк. Некоторое время они бродили по тёмной набережной, а потом до пяти утра полуночничали на даче. Биляк просил об активном содействии в борьбе с реформаторами. Шелест проинструктировал его, как составить секретное письмо в Политбюро с просьбой о помощи.

29 июля начались переговоры Политбюро ЦК КПСС и Президиума ЦК КПЧ в Чиерне-над-Тисой. Встречу подготовил Шелест, он же отличился на одном из заседаний, начал крикливо осаживать «предателя» Дубчека, а Ф.Кригеля презрительно окрестил «галицийским евреем». Припомнил Шелест и притеснения украинского меньшинства в Словакии. В знак протеста чехословацкая делегация прервала заседание, а Косыгину пришлось сглаживать инцидент. Самые откровенные и жёсткие беседы прошли в формате «встречи четвёрок»: Брежнев, Подгорный, Косыгин, Суслов − Дубчек, Свобода, Черник, Смрковский. Брежнев в те годы умел работать активно. Новые переговоры (на этот раз – с участием представителей шести партий) состоялись уже 3 августа, в Братиславе. Миссия Шелеста дала результаты: в Братиславе Брежнев получил обращение пяти руководителей КПЧ − Индры, Кольдера, Капека, Швестки и Биляка с просьбой об оказании «действенной помощи и поддержки», чтобы вырвать ЧССР «из грозящей опасности контрреволюции».

После словацкой встречи Брежнев отбыл в Ялту, откуда продолжал дирижировать оркестром братских партий. В Ялте Брежнев и Косыгин встречались с венгерским лидером Яношом Кадором, который взял на себя новый тур увещеваний Дубчека. Соглашения, принятые в Чиерне-над-Тисой не выполнялись, и Брежнев настойчиво напоминал об этом Дубчеку. На Старой площади имелись записи выступлений Кригеля и Смрковского, в которых чешские коммунисты признавались перед единомышленниками, что братиславские соглашения – осознанный блеф и Москва не остановит реформы. Приближался бархатный сезон – удобное время для спецопераций.

16 августа в Москве было принято решение о силовом решении вопроса. Опасаясь большой войны, Брежнев на языке намёков получил гарантии от госсекретаря США Д.Раска и президента Л.Джонсона. «Правительство США стремится быть весьма сдержанным в своих комментариях в связи с событиями в Чехословакии. Мы определенно не хотим быть как-то замешаны или вовлечены в эти события», − заявляет Раск. От Джонсона Брежнев добивается подтверждения верности соглашениям Ялты и Потсдама о советском доминировании в Чехословакии. Американцы в 1968-м понимали, что живут не в однополярном мире, а белые ризы блюстителей нравственности «героям Вьетнама» и вовсе были не к лицу. Скажем, 16 марта 1968-го рота капитана Эрнеста Медины уничтожила 567 мирных крестьян деревенской общины Сонгми в Южном Вьетнаме. Это преступление станет широко известным только через год, но похожих эпизодов в «Наме» было немало. Большая кровь ожесточает; силовое решение проблем в 1968-м никому не казалось чем-то из ряда вон выходящим.

Президент ЧССР, генерал Людвиг Свобода в разговоре с советским послом Червоненко говорил о преданности общему делу социализма. Свобода был другом СССР, знал толк в партийной и воинской дисциплине и не был в восторге от веяний «пражской весны». Но независимость своей страны он будет отстаивать до конца, сопротивляясь прямому давлению. В середине августа члены ЦК КП ЧССР получили «чёрную метку» − письмо из Москвы, предвещавшее введение войск в ЧССР. 18 августа в Москве снова собрались руководители братских партий – СССР, НРБ, ПНР, ВНР, ГДР. Вожди порешили оказать военную помощь здоровым силам в ЧССР. Опорой решения было всё то же письмо Биляка и компании. Союзники по социалистическому лагерю намеревались на основе большинства в Президиуме ЦК КПЧ сколотить новое Революционное рабоче-крестьянское правительство.

В ночь на 21 августа войска пяти стран перешли границу ЧССР с четырёх направлений в двадцати пунктах. Одновременно из СССР сразу на несколько чешских аэродромов были переброшены части ВДВ. Президент Свобода приказал вооружённым силам не оказывать сопротивления, и армия ЧССР осталась в казармах. Сопротивлялись гражданские: возводили баррикады, протестовали, встречали армию ругательными граффити («Слон не может растоптать иголку!», «Иван, убирайся домой!» и плакатами. Уже в январе 1969-го сорокалетний студент-философ Ян Палах совершил акт самосожжения на Вацлавской площади. Поход прошёл с незначительными потерями. Командовал полумиллионной объёдинённой группировкой генерал армии И.Г.Павловский. Из 26 дивизий, принимавших участие в операции, 18 были советскими.

Координировал действия военных и политиков представитель Политбюро Кирилл Трофимович Мазуров – белорусский коммунист с героическим партизанским прошлым.

В политической борьбе всё вышло сложнее. Среди членов президиума и ЦК КПЧ не удалось сформировать просоветского большинства, многие прежние сторонники Москвы сопротивлялись слишком явному давлению. Советские войска при поддержке офицеров чехословацкой Госбезопасности задержали и перевезли в СССР Дубчека, Черника, Смрковского, Шпачека и Кригеля. В Чехословакии ходили слухи о казни Дубчека… Между тем, 23 августа в Москве начались переговоры с пятёркой интернированных лидеров пражской весны, к которым добавились самостоятельно прибывшие Свобода, Гусак и многие другие члены ЦК КПЧ. Брежнев потребовал чёткого исполнения соглашений, принятый в Чиерне-над-Тисой, добился длительного (как оказалось, − до 1989 года) пребывания советских войск в ЧССР. Чехословацкие коммунисты получили относительную свободу кадровых решений. Стороны подписали Московский протокол (отказался поставить подпись принципиальный Кригель). К середине сентября Чехословакия успокоилась, затаив обиду. Армии четырёх стран возвращались на прежние места дислокации. Войска СССР обживались в ЧССР, чтобы из центра Европы защищать социалистическое содружество.

Последующие полгода показали, что Кремль в ЧССР действовал достаточно продуманно и осмотрительно: страсти улеглись, и у власти в Праге оказалось небывало лояльное по отношению к СССР правительство.

С апреля 1969, когда главой партии был избран ещё один словак – Густав Гусак – начался так называемый курс «нормализации», который в политическом смысле означал отказ от шумной гласности и сближение с Москвой. Через шесть лет Гусак стал и президентом республики. Из него получился верный союзник Брежнева, умело использовавший экономические возможности СЭВа на благо своей страны. Гусак был политиком хитроумного маневра: союзники по Варшавскому договору не вспоминали ему даже молодую дружбу с фюрером словацких фашистов Махом. Четырежды Гусаку довелось сидеть в заключении: три раза – при фашистах, и один раз – при коммунистах, в 1954-м, когда он отбывал срок вместе с тем самым Александром Махом… И всё-таки Гусак вышел сухим из воды. К 63-му году его сначала амнистировали, а потом и реабилитировали. А в конце 1968-го виртуоз компромисса убедил Брежнева в собственной необходимости.

В психологической войне миров операция «Дунай» подпортила репутацию Москвы. Можно бесконечно приводить свидетельства чешской ярости и чешского разочарования. Милош Форман пишет: «Русские играли наверняка, и они, разумеется, собирались набросить на набиравшееся новых сил общество густую сеть махрового сталинизма. Сменится несколько поколений, прежде чем мы сможем излечиться от этой травмы». Память о 68-м годе была актуальной и в годы бархатной революции, когда начинал свою карьеру замечательный хоккейный форвард Яромир Ягр. На его свитере неспроста значился 68-й номер. Сегодня Ягр играет за омский «Авангард»: щедрые русские зарплаты корректируют историческую память.

Роскошный «гусаковский» цветной телесериал «Тридцать случаев майора Земана», в котором каждый инженер из ЧССР выглядел франтовато, как Джеймс Бонд, трактовал пражскую весну как путч отщепенцев, которые ничего общего не имели с честными трудящимися. Что ж, 1970-е были для рабочего класса Чехословакии временем благодатным, и официозная точка зрения не оставалась без поддержки.

В СССР западническая интеллигенция восприняла события 1968-го в духе национального самобичевания – как преступление вселенского масштаба. Не так давно телеэфире Евгений Киселёв назвал кощунственным сравнение натовской интервенции в Югославию и Ирак с пражской операцией ОВД. Подтекст такого отношения вполне расистский: в Праге живут белые люди, на Балканах – уже посмуглее, а в Багдаде – азиатская чернь. Эта идеология осенена лозунгами Киплинга и рефлексиями Бродского.

КПСС могла как поезд мимо нищего проехать мимо пятиминутной демонстрации нескольких диссидентов на Красной площади: «Позор оккупантам!», «Руки прочь от ЧССР!», «За нашу и вашу свободу!». Эти радикалы и впрямь были страшно далеки от народа. Но десятки и сотни вполне лояльных шестидесятников под впечатлением «танков, идущих по Праге», превратились в потенциальных врагов советского уклада. Твардовский, Евтушенко, Галич, Высоцкий – представители разных кругов советской интеллигенции – откликнулись на операцию «Дунай» словами протеста. Конфликт оказался долгим – и в конце 80-х многие властители дум готовы были подписать смертный приговор Советскому Союзу как агрессивной и преступной системе. Тяжёлым камнем на этих весах легла Прага.

Молодёжная революция

У любой революции молодые лица. Опытному, осторожному человеку всегда есть что терять, ему труднее решиться разрушать старый порядок «до основанья, а затем…». Революции возносят новые поколения с их нахальной энергией, которая далеко опережает осмотрительную работу зрелых умов. Вся современная молодёжная субкультура произрастает из той революционной фактуры. Вся она вышла из джинсов и студенческих парижских баррикад того года. Из рок-музыки, которая именно в 1968-м стала музыкой протеста – благодаря четвёрке «Битлз» и многим другим вооружённым электрогитарами борцам с буржуазной моралью. Самая эпатажная, остро популярная музыка стала голосом пацифизма.

Список духовных отцов молодёжного бунта известен и ранжирован: Сартр, Маркс, Троцкий, Альтюссер, Ленин, Камю, Фромм, Мао Цзэ-дун, Бакунин, Че Гевара. Их книги читали как библию, с экзальтацией и полным доверием. К этому списку необходимо добавить и целый ряд популярных среди молодёжи кинематографистов того времени левацки-бунтарского толка. В первую голову – Жан-Люка Годара с его эффектной, агрессивной и, как сегодня выражаются, культовой картиной о неукротимом молодом бунтаре «На последнем дыхании». В 68-м году именно французские кинематографисты во главе с Годаром активно создавали революционные проекты, в которых явственно ощущался отголосок эстетики Дантона и Робеспьера, только в современной упаковке. Он даже выпускал пропагандистские кинолистовки, а одна из созданных в те дни группировок носила имя классика советской кинодокументалистики Дзиги Вертова.

Для миллионов людей в мире понятие «1968-й год» связано прежде всего с молодёжными выступлениями, которые не привели к политической революции, но стали по-настоящему революционными в идеологии, в этике, в эстетике. Движение вечно молодых, вечно пьяных изменило и образ жизни элиты, и повадки пролетариата.

Нередко интерпретаторы забывают о политической подоплёке событий 68-го, ограничиваясь признанием бесспорного влияние молодёжных выступлений на последующую масс-культуру. Между тем, параллельно с молодёжным бунтом, во Франции бастовали рабочие десятков крупных предприятий. Вслед за Парижем зашумели и другие крупнейшие европейские столицы. Пламя переметнулось и за океан, в Америку, где молодёжное протестное движение громко заявило о себе с начала шестидесятых. Дерзкая молодёжь требовала смены политической системы – и, конечно, потерпела поражение. Но масштаб смуты впечатляет, «не то, что нынешнее племя»…

Один из лидеров студенческого движения 68-го, Даниель Бенсаид в недавнем интервью напоминает: «Значительная часть участников дискуссий и авторов новых трактовок событий, происшедших во Франции, особенно из числа тех, кто порвал с революционной политикой, стремятся сделать акцент на культурных, идеологических аспектах 1968 года. Но что придало событиям 1968 г. реальный вес, по крайней мере во Франции, так это сочетание студенческого выступления − которое произошло также в таких странах, как Япония и Соединенные Штаты Америки − со всеобщей забастовкой. Сегодняшние интерпретаторы тех событий зачастую забывают, что мы имели дело с реальной всеобщей забастовкой, в которой приняло участие от восьми до десяти миллионов рабочих и которая продолжалась три недели».

Значит − борьба за права рабочего класса, за дружбу народов, против капитала и войн. Конкретно – против американского вторжения во Вьетнам. На первый взгляд кажется, что сердитые молодые французы были солидарны с основными постулатами советской пропаганды того времени. Как-никак СССР был единственной могущественной державой, которая оказывала Вьетнаму всестороннюю помощь, которая оказалась весьма эффективной. Однако официальная советская пресса писала о молодёжных выступлениях сочувственно, но без действенных политических выводов. Что-то останавливало… И ЦК КПСС не оказывало бунтовавшим серьёзной политической поддержки, не говоря уж о материальной и военной. Нашенская пропаганда ограничилась привычным осуждением алчной западной буржуазии и жестокой полиции, а героями (наподобие Кастро или Хо Ши Мина) вожди студенческого движения Франции, Западной Германии, США в Советском Союзе не стали. Главная причина осторожности и даже инертности советских коммунистах лежала в области воспитания. Всем памятны лозунги советских майских и ноябрьских праздников – борьба за мир, прославление свободного труда, энтузиазма, всемирного братства и широкого Просвещения. А теперь посмотрим, какие лозунги выдвинули французские студенты:

«Запрещается запрещать!»,

«Будьте реалистами – требуйте невозможного! (Че Гевара)»,

«Секс – это прекрасно! (Мао Цзэ-дун)»,

«Воображение у власти!»,

«Всё – и немедленно!»,

«Забудь всё, чему тебя учили, – начни мечтать!»,

«Анархия – это я»,

«Реформизм – это современный мазохизм»,

«Распахните окна ваших сердец!»,

«Нельзя влюбиться в прирост промышленного производства!», «Границы – это репрессии»,

«Освобождение человека должно быть тотальным, либо его не будет совсем»,

«Нет экзаменам!»,

«Я люблю вас! Скажите это булыжникам мостовых!»,

«Всё хорошо: дважды два уже не четыре»,

«Революция должна произойти до того, как она станет реальностью», «Быть свободным в 68-м – значит творить!»,

«Вы устарели, профессора!»,

«Революцию не делают в галстуках»,

«Старый крот истории наконец вылез – в Сорбонне (телеграмма от доктора Маркса)»,

«Структуры для людей, а не люди для структур!»,

«Оргазм – здесь и сейчас!»,

«Университеты – студентам, заводы – рабочим, радио – журналистам, власть – всем!».

Всё это стилистически куда ближе анархистам из «Оптимистической трагедии» (помните их песенку – «Была б жакетка, а в ней – соседка, всё остальное – трын-трава!..»), чем к государствоцентричной концепции Ленина и – тем более – к весьма консервативной, вписавшейся в старорусскую традицию, практике реального социализма по-советски.

И точно: в многоцветии политических течений 68-го наиболее популярным среди бунтующей молодёжи был именно анархизм. Для СССР он был неприемлем. Зато мы видим, что актуальность подобных лозунгов для молодёжного обихода не пожухла и через 40 лет. Многие педагоги найдут в них формулы собственных разочарований, проблем и взлётов в общении со школьниками. Советское общество конца шестидесятых было пропитано идеалами свободы, символами эпохи были броские молодые таланты – такие, как Гагарин и Титов. Или шахматист Михаил Таль. Или поэт Евгений Евтушенко. Или хоккеист Вячеслав Старшинов – можно долго перечислять их, молодых, энергичных, успешных. Но существовало и представлении о иерархии, об уважении к старшим, об институте семьи. И об интимной жизни, о тайнах двоих, не принято было говорить во весь голос, «здесь и сейчас».

Наша школа тех лет вообще относилась к проблемам взаимоотношений полов с подчас агрессивным пуританизмом. Лидеры СССР и стран-союзников Москвы использовали суматоху 1968-го, чтобы жёстко централизовать социалистический лагерь Восточной Европы. Запад так же вяло поддерживал «Пражскую весну», как Москва – «Парижский май», в этом читалось торжество зыбкого дипломатического равновесия.

Опытные (но непривлекательные для молодёжи) мэтры левого движения изначально скептически относились к начитавшейся Сартра молодёжи. Лидер французских коммунистов Жорж Марше называл бунтующих студентов «буржуазными сынками», «которые быстро забудут про революционный задор, когда придёт их черёд управлять папочкиной фирмой и эксплуатировать там рабочих». Схожее впечатление сердитые молодые люди в крикливой модной одежде производили и на советскую рабоче-крестьянскую элиту. Время показало, что скептики во многом были правы: «икорные левые» (есть такое ироническое французское определение – «La Gauche Caviar») во все времена любят позировать на фоне революции, красоваться бунтарскими взглядами – и только.

Лидеры «красного мая» со временем приобрели устойчивое положение в элитах. Для них майская революция стала превосходной школой, трамплинном в самореализации. Но мир с тех пор не стал менее буржуазным, не стал и более миролюбивым. Повторим с грустью: из идей революции успешно реализованы были только те, на которых можно преумножать капиталы. То есть, в реальности бескорыстная, антибуржуазная идеология напитала собственную противоположность. Увы, в чём-то этот сюжет повторили и мы, в начале девяностых, когда «дикий капитализм» начался с критики привилегий номенклатуры… Но традиции вольнодумной интеллигенции, столь сильные в России со времён Радищева, ветер 68-го года поднял на новую высоту.

У американской интеллигенции тоже есть счёты к собственной государственной системе, к политической власти, к военной элите. Интеллигенция умеет сомневаться и фрондировать, такова её миссия – лежать камнем на весах против официоза, в защиту обездоленных, в защиту меньшинства. Но наши фрондёры, говорящие о «вине 68-го года» уже сорок лет, превратили эту тему в своеобразный догматический культ, которым объясняется радикальное разочарование в советской власти, в России, в социализме, вплоть до разрыва с идеей государственности.

Сотни раз и в России, и за рубежом повторялась максима: «Наибольший вклад в дело развала СССР внесла четвёрка «Битлз». Молодые люди из Ливерпуля, по мнению многих, были куда успешнее в борьбе с советской властью, чем ЦРУ, не говоря уж об утлом отечественном диссидентском движении. Нет ли здесь рекламного преувеличения? Не переоцениваем ли мы значение массовой культуры, даже самых влиятельных её образцов? Да и сами ливерпульцы никогда не ставили «антисоветских» задач, скорее уж они были потрясателями основ буржуазной жизни.

В СССР вокруг западной рок-музыки возник ореол запретности. Наши идеологи не могли принять новой молодёжной субкультуры со свойственным ей экстатическим «антиобщественным» поведением, с атрибутами «фанатизма», с агрессией молодых бунтарей. В России и в СССР большое значение в воспитательной стратегии имела армейская традиция. Да, мы привыкли ограничивать вольницу протоколом. Привыкли к «военно-патриотической» теме, привыкли чтить святыни боевого прошлого. Тогда, на излёте шестидесятых, школьники, от октябрят до комсомольцев, включались в кампанию почитания героев-фронтовиков; сакрализировалось всё, что имело отношение к боевым дням Великой Отечественной. И это была очень успешная кампания, объединившая поколения. Особенно – в первые годы после впечатлявшего праздника «Двадцатилетие Победы», когда эта тема была заветной для миллионов, дети воспитывались на рассказах о войне, а официальная интерпретация ещё не покрылась глянцем штампа. Среди директоров школ и педагогов того времени было немало фронтовиков и инвалидов войны, которые были окружены особым уважением. Фильмы, песни о войне, мемориалы, военные игры – всё это прочно вошло в жизнь школьника с 1965 года.

Разве можно было по соседству с этой героической темой на государственном уровне заваривать нашенскую битломанию или нашенский Вудсток. Мы говорим о государственном уровне, потому что в те годы всё, что не регламентировалось государством, было обречено на кухонно-маргинальное бытование. Скрестить плащ-палатку и джинсы, Соловьёва-Седого и рок-н-ролл в 1968-м мог бы только очень смелый, даже эпатажный культуртрегер. Среди осторожных идеологов, служивших в те годы в ЦК КПСС и ВЛКСМ, такого человека не было. Если бы он и нашёлся – инициатива не прошла бы сквозь сито системы. Осторожность стала девизом послевоенных лет военного поколения – она пронизывала и атмосферу школьных классов и коридоров. На словах её высмеивали – как в переиначенной «Варшавянке»: «Если возможно, то осторожно шествуй вперёд, рабочий народ!». И чеховского Беликова с его «Кабы чего не вышло» объявляли отвратительной и никчемной личностью. А на деле принцип «Кабы чего не вышло» решал многое, определяя этику эпохи.

Пожалуй, мы не вправе вменять в вину творцам той системы страсть к перестраховкам: они пережили войну, а после неё – десятилетие ядерного шантажа, когда мир висел на волоске. Их сознание сформировалось в атмосфере смертельной опасности. Они выбрали консервативную стабильность, а не рискованные шараханья; оглядимся, ведь и наше современное общество после пожара девяностых многим готово пожертвовать ради стабильности, ради спокойствия. Да и Михаил Васильевич Ломоносов ещё «при царе Горохе» писал:

Царей и царств земных отрада,

Возлюбленная тишина.

Вот и не желали идеологи нарушать тишину ритмичными раскатами электрогитар. Отечественная контрпропаганда, высмеивавшая какафонию рок-музыки, дикарские танцы и обезьяньи нравы, разражалась цветными карикатурами и фельетонами испытанных мастеров, разбрасывалась занудно «правильными» выступлениями лекторов… Но эти усилия оказались тщетными. Большая часть молодёжи (даже из наиболее лояльной и патриотически настроенной когорты) была охвачена разными направлениями западной моды. Для одних это выражалось в радикальном нон-конформизме а-ля Вудсток, для других – в мечтах о модных «лейблах», которые стали критериями успеха, для третьих – в футбольном фанатизме с мордобоем «как у них».

Старшему поколению оставалось только повторять строки прозорливого Сергея Михалкова: «Я знаю, есть ещё семейки, где с умилением глядят на заграничные наклейки, а сало русское едят!». Жестяная пивная банка, расписанная латинскими буквами, воспринималась как ценность, её берегли, а наиболее увлечённые «семейки» и вовсе ставили в красный угол. Разумеется, «низкопоклонство перед Западом» существовало в России всегда – ещё Суворов высмеивал галломанов: «Давно ли изволили получать письма из Парижа от родных», а Ермолов иронически просил государя: «Произведите меня в немцы!». Грибоедов высмеивал эту манию в монологе про «французика из Бордо».

И субкультура молодых людей, неистово увлечённых заморской массовой культурой (от сленга до галстуков, не говоря уж о джазе) существовала в СССР с первых послевоенных лет (позже их назовут стилягами, а особо увлечённых американской фактурой – штатниками). Но в те годы это было увлечение элиты, «страшно далёкой от народа», а после революции шестидесятых можно говорить о всевластии молодёжной моды для всех социальных слоёв. И «проблема отцов и детей» с конца шестидесятых и на Западе, и в СССР обострилась донельзя. Даже склонные к казённому оптимизму публицисты и эксперты чопорных семидесятых писали об этом как об актуальной опасности. А уж писатели и кинематографисты в те годы и вовсе криком кричали о «жестокой молодёжи», о чугунной стене, вставшей между поколениями. Характерный безрадостный конфликт тех лет – омещанившиеся, лояльные отцы и циничные, жестокие дети. Как носители идеалов в этом треугольнике выступали седовласые фронтовики – тогдашнее поколение ещё активных дедов. Конфликты было принято сглаживать, о них в прессе говаривали настолько обтекаемо и дипломатично, что и сатиру не отличить от панегирика. Но конфликт поколений заявлял о себе и сквозь фанфары тогдашней публицистики.

У бунтующей, рассерженной молодёжи были свои лидеры. Они постепенно выходили на первый план из-за портретов Маркса, Мао Цзедуна, Ленина и Че Гевары. Бывшие бунтари стали вполне успешливыми конформистами, всё перемололось, и победили, как всегда, деньги. Идеи всеобщего братства и борьбы с частной собственностью остались «на запасном пути», зато революция выпустила в большую жизнь то, на чём можно делать деньги – атрибуты молодёжной моды, образцы массового искусства, связанные с сексуальным раскрепощением.

Теперь в молодёжной субкультуре практически нет социального протеста, нет даже попытки осмыслить мировой порядок – эти благородные порывы заменяет ленивая имитация. Зато фаст-фуд молодёжной субкультуры растиражирован в миллионах музыкальных, компьютерных, телевизионных гамбургеров. Квалифицированные специалисты стараются, чтобы публика и дня не могла прожить без нового гамбургера. Сравнение с наркотиком банально, но трудно найти более точную аналогию. Тем более что повальная эпидемия наркомании началась опять-таки в годы активизации молодёжной масскультуры, в шумных дискотеках, с броским девизом «Секс, музыка, наркотики». Главная задача дилеров массовой молодёжной культуры – оторвать детей от отцов, превратить ординарный подростковый бунт в непоправимый разрыв с традицией. И это им удалось. На Западе – вскоре после толчка 1968-го, а у нас – с конца 1980-х.

Революция боролась с ханжеством старшего поколения, с лицемерной охраной правил хорошего тона и предрассудков. Школьники умеют остро распознавать в ревнителях морали ханжеские нотки, и Тартюфы во все времена приносили урон устоям нравственности. Революция 68-го нажимала на эту педаль со всей силы – и машина мчалась по ухабам с бешеной, рискованной скоростью.

Глупо игнорировать уроки того исторического поворота. Мы каждодневно имеем дело с молодёжной субкультурой, рождённой на парижских мостовых 68-го – то в радикальном, то в вульгарном, хоть в поп-индустриальном прочтении. Взвешивать материю юношеского протеста, определять ему цену, учителю и родителю приходится едва ли не каждый день. Фактура тех событий должна быть в нашем активном словаре, тем более, что она богато представлена в художественной литературе, публицистике, кинематографе. На много десятилетий растянулось постижение уроков мифологизированного 1968-го. Не все мысли передуманы, не все слова сказаны, есть, над чем поразмыслить. Повторение акций, аналогичных вторжению в ЧССР и молодёжных выступлений по образцу парижских – вполне вероятная перспектива и в условиях ХХI века.

18 августа, 2008 | Арсений Замостьянов