| |||
|
|
Есть в Московском Художественном театре такое понятие: «старики». Когда-то так называли Качалова, Москвина, Книппер-Чехову – тех, с кем Станиславский и Немирович-Данченко начинали строить свой театр. Сегодня нет уже не только их, но и более молодых: Прудкина, Яншина, Грибова, Степановой, Андровской… То было «второе поколение стариков». И одной из самых ярких, если не самой яркой фигурой среди них был Борис Ливанов. Прозорливый Станиславский как-то сказал о нем, еще совсем молоденьком актере: «Он займет место Качалова». Конечно, это метафора: в искусстве никто не может занять ничьего места. И если Ливанов чем-то схож с другими корифеями, так это – своей неповторимостью. Чем же сегодня интересен нам этот удивительный актер и человек? Разговор об этом приурочен к юбилейной дате – столетию со дня рождения артиста и выходу в свет посвященной этому событию почтовой карточки с оригинальной маркой.
Начнем рассказ с 1919 года. Место действия – Никитский театр в Москве. Сейчас здесь находится Театр Маяковского, а тогда играла опереточная труппа Потопчиной. Жизнерадостные спектакли были популярны у москвичей, особенно – у школьников, которым еще недавно вход в «оперетку» был категорически запрещен. Режиссер Кригель обратил внимание на стройного юношу – одного из компании, чуть ли не ежедневно посещавшей театр. – Не хотите ли выйти на сцену? Глаза молодого человека загорелись: – С удовольствием! – Завтра репетиция. Приходите. Первая роль новоявленного актера была самая незначительная – паж в какой-то исторической по-опереточному «развесистой клюкве». Впрочем, костюм был ему очень к лицу. Участник того спектакля замечательный артист Г.М. Ярон вспоминал: «Он был настоящим красавцем: высокий, худенький, со стройными, длинными ногами в голубом трико». Начался спектакль. Все шло без особых происшествий, пока не появился паж. Разразилась овация. Гром аплодисментов, крики «Браво!» надолго прервали действие. Это была восторженная реакция друзей театрального новобранца. И каждый следующий выход пажа сопровождался такой же бурей, длившейся несколько минут. Спектакль был почти сорван. Разумеется, молодого человека больше не приглашали. Таков был первый выход на профессиональную сцену Бориса Ливанова. Он в самом деле был удивительно красив. Красоту его невозможно было скрыть в любой толпе, над которой всегда возвышалась его великолепная (в прямом смысле слова: словно великим скульптором вылепленная) голова. Прибавив к этому возникшую с малых лет тягу к сцене, можно легко представить себе дальнейший путь актера: прием в одну из провинциальных, а может быть, и столичных трупп на роли героя-любовника; толпы поклонниц, букеты цветов, надушенные записки и прочие атрибуты актерской популярности. «Душка»! Красота возносит актера на вершину популярности и зрительской любви. Но, как ни парадоксально, может и помешать ему. В почти анекдотической истории первого выступления Ливанова, как в капле воды, видны черты его возможной будущей судьбы: восхищение коллег необыкновенной красотой и неистовство поклонников, не понимающих, в сущности, какой талант кроется за нею. И все же можно вступить в борьбу с судьбой, даже если она упакована в такую заманчивую обертку. Жизнь Бориса Ливанова служит лучшим доказательством этого. Отец Бориса, Николай Ливанов, сын служащего мануфактурной фирмы, с детства был болен сценой. Не раз был он бит отцом за то, что пропадал в ярмарочных балаганах и театрах. Но даже повзрослев и став приказчиком в солидном магазине, он не остепенился. Кончилось тем, что юноша попросился в труппу театра, гастролировавшего в Симбирске, где жили Ливановы. Антрепренер с радостью принял красивого юношу. Правда, того пугал гнев родных, если он сохранит фамилию. «Ничего, возьмешь псевдоним», – утешил хозяин труппы. «Извольте, я готов!» «Ну, вот тебе и фамилия, – засмеялся антрепренер. – Будешь Извольским». Николай Извольский много играл в провинции и, наконец, осел в Москве. Свою карьеру он закончил актером столичного Театра Ленинского комсомола, получив (уже под собственной фамилией) звание заслуженного артиста. Любовь к театру проявилась даже в именах детей: Борис и Ирина – тезки героев первого мхатовского спектакля «Царь Федор Иоаннович». Борис, как и отец, точно знал, чего он хочет, – стать актером. Даже театр был известен. Ребенком он не раз слышал от матери: «Если играть, то – в Художественном». Прежде чем попасть на сцену, Ливанов прошел через серьезное испытание. Шестнадцати лет, завысив свой возраст (что удалось благодаря росту), он записался в Красную Армию и попал на юг, в Турайские степи. Жизнерадостность и актерский задор и здесь не оставляли юношу. Изнуряющий зной, нет воды. Верблюды – и те еле передвигаются по раскаленному песку. И, словно мираж, в выжженной степи возникает… дама с собачкой. Шляпа украшена «страусовыми» перьями из войлока, платье – восточный халат, на носу очки из проволоки, в руках тросточка из кнутовища, на шее собачки красный бант. Конечно, это Борис с подобранной в пути и привязавшейся к нему собачонкой. Взрыв хохота – и усталости как не бывало. Даже процедуру укладывания верблюда (перед тем, как забраться на него), Ливанов превращал в спектакль: он изображал заклинателя, пытающегося загипнотизировать животное. Но не одним весельем были наполнены боевые будни. Один из рейдов отряд совершал частью на лошадях, частью на верблюдах. Никто из техавших на верблюдах, не вернулся. К счастью для искусства, Ливанов был на коне… Вскоре секрет возраста Бориса раскрылся, и его вместе с другими такими же молодыми бойцами демобилизовали. В 1924 году по окончании театральной школы Борис Ливанов был принят в труппу вожделенного Художественного театра. Сам Мейерхольд, тогдашний законодатель театральной моды, звал его к себе, предлагал главные роли даже без предварительных проб. Но мечты Ливанова были связаны с другим театром. Впрочем, даже в самых смелых мечтаниях двадцатилетний актер не мог ожидать, что ему предложат сразу роль Чацкого. И не кто иной, как сам В.И. Немирович-Данченко, который как раз тогда возобновлял «Горе от ума» с молодежным составом. Но судьбу Ливанова решил другой основатель театра: «Когда меня принимали, К.С. Станиславский был за границей. После его возвращения вновь принятых представляли ему. Подошла моя очередь. Константин Сергеевич посмотрел и сказал: – Вы очень красивый молодой человек. Я промолчал, но в душе был с ним, конечно, абсолютно согласен. Станиславский усмехнулся и продолжал: – Знаете что? Подождите с «Горе от ума». У вас получится не Чацкий, а этакий герой-любовник в роли Чацкого. Сыграйте сперва что-нибудь острохарактерное. Не будь этого разговора, артиста из меня бы не вышло. Нет ничего пошлее, когда актер рассчитывает в основном на свои внешние данные». Из воспоминаний Б.Н. Ливанова. Конечно, удовлетворение таким решением гениального режиссера высказывал не двадцатилетний юноша, а – гораздо позже – умудренный жизнью и театральным опытом артист. Нетрудно представить себе, как молодой человек был расстроен тем, что ему не удастся выйти на сцену сразу в заглавной роли в одной из величайших пьес. Но, очевидно, слова Станиславского глубоко запали ему в душу: свое место в театре он в дальнейшем искал именно на путях характерности. Что обычно имеют в виду под этим словом? Умение найти необычный грим, костюм, выработать специфическую походку, мимику, речь или еще лучше – придумать какой-нибудь особенный дефект речи. Но Ливанов понимал это гораздо глубже: «Само понятие характерность включает в себя отнюдь не умение приклеивать нос из гуммоза. Характерность это прежде всего глубокое проникновение в душевный мир персонажа и органическое воплощение его индивидуальных качеств во внешнем облике». Впрочем, и просто игра с внешностью и речью персонажа была не чужда ему. Не раз Ливанов вместе со своим старшим товарищем Качаловым до того увлекались придумыванием характерных трюков для разных ролей, что не замечали, что наступила глубокая ночь и взрывы их хохота не дают заснуть домашним Качалова. В пьесе В. Катаева «Квадратура круга» Ливанов играл поэта Емельяна Черноземного. Руководителем постановки был В.И. Немирович-Данченко. Емельян должен был представлять собой некое подобие Есенина: голубоглазый красавец со светлыми кудрями. Ливанов репетировал довольно удачно, и роль должна была стать если не шедевром, то, по крайней мере, вполне успешным выступлением способного молодого артиста. Дошло дело до генеральной репетиции. И тут на сцену вместо миловидного лирика вышло существо с длинным извилистым носом на лице, покрытом веснушками, с торчащей надо лбом щеткой жестких волос. Вместо предписанной постановщиком косоворотки на нем был уродливый клетчатый пуловер, явно купленный самим актером в ближайшем магазине. Немирович побагровел и грозно провел по бороде рукой. Окружающие поняли: молодому самоуправцу больше не работать в театре. Но публика-то ничего не знала. Диковатый образ оказался абсолютно «в точку», вобрав в себя всю литературную самодеятельность, включая подражателей как Есенина, так и Маяковского, и каждая следующая реплика сопровождалась взрывом хохота. После спектакля Немирович-Данченко, дипломатично сделав вид, что ничего особенного не произошло, отечески похвалил начинающего актера. Очень помогал Ливанову в поиске характеров своих героев талант художника. Даже те несколько его рисунков, что иллюстрируют эту статью, говорят о его умении схватить главное в человеке, будь это коллега по театру или выдуманный персонаж. Среди них – занавес, который он расписал для капустника в честь 35-летия театра. Это был грандиозный шарж размером 12 х 7 метров. В центре в виде жениха и невесты были изображены Станиславский и Немирович-Данченко, вокруг которых сидели «старики». Зрители были единодушны в мнении, что занавес стал лучшим номером капустника. |
|
В «Трех сестрах» Немирович-Данченко предложил Ливанову роль штабс-капитана Соленого. Актер только начал оправляться от тяжелой болезни, едва не сгубившей его. К тому же роль была совершенно не «ливановская»: закомплексованный, немногословный человек. Как играть? Ливанов не мог и не хотел понимать своей роли, по-актерски капризничал. Потом постепенно начал чувствовать героя, что-то придумывать. Режиссер ничего ему не говорил, только попросил однажды: «Я хочу, чтобы вы нарисовали мне своего Соленого». И внимательно рассмотрев рисунок, согласился: «Ага, теперь понимаю. Тогда правильно». Очевидно, его тоже волновало несоответствие внешности и характера.
Перед последним уходом Соленого со сцены (его ждут дуэль и невозможность вернуться в этот дом при любом ее исходе), по замыслу Ливанова, он долго молча стоял, прощаясь с домом. Это была большая мимическая сцена, наполненная огромным чувством, которое никакие слова не могли бы выразить. И вдруг перед одним из генеральных прогонов режиссер снял эту сцену. Ливанов был чрезвычайно огорчен, но ослушаться В.И. Немировича-Данченко было немыслимо (случай с «поэтом Черноземным» не в счет: там были юношеский задор и желание поиграть с огнем; да и «Три сестры» – не водевиль Катаева, здесь такое баловство было бы неуместным). Ливанов вышел на сцену с готовностью выполнить решение постановщика. И лишь после того, как вновь оказался за кулисами, понял, что не смог этого сделать: он настолько сжился с образом, что сцену прощания провел не актер, а словно бы сам Соленый, которому, конечно, никакой режиссер был не указ. Успех спектакля был огромным. За кулисами стоял гул взаимных поздравлений и смеха. И один только Ливанов не принимал участия в общей радости: он стоял в своей уборной, не снимая шинели Соленого, и с ужасом следил, как все ближе и ближе слышится голос режиссера. Наконец, в дверь постучали. Владимир Иванович вошел с легкой улыбкой и, выдержав паузу, произнес: – Правильно сделали, что не отменили ваш уход. Я ошибся. Идет репетиция «Мертвых душ». Станиславский вводит Ливанова на роль Ноздрева. Актер играет весело, остроумно, добавляя к тексту инсценировки большие куски из Гоголя. Когда сцена заканчивается, Станиславский просит: – Расскажите-ка, что именно проделывали Ноздрев с офицерами на ярмарке. Ливанов начинает фантазировать, вываливая ворох смешных историй, якобы происшедших с его героем и его собутыльниками. Но режиссер машет рукой: – Это все чепуха, детские забавы. Какие-то институтки, а не офицеры. А вот представьте себе… И из уст Константина Сергеевича изливаются такие подробности пьяного разгула, что сперва присутствующие разевают рты, а потом начинается гомерический хохот. Когда же рассказчик дошел до того, чем именно поручик Кувшинников поразил видавшего виды Ноздрева, причем Станиславский не скупился на детали, все сползли со своих стульев. Эффект усугублялся тем, что все знали его как исключительно целомудренного человека. Ливанов стал играть заново. На этот раз перед его мысленным взором возникает все, о чем он только что слышал. Его разрывает от восторга и смеха, а слова «поручик Кувшинников» он просто не в силах произнести: еще первое из них у него выходит, а второе захлебывается в буре гоготания. – Это шедевр, – подвел итог Станиславский по окончании сцены. – Но ведь второй раз так не сыграешь. Эх, будь я художником, продал бы свой шедевр, а у нас это все «фу-фу». И далее последовала новая сцена, уже не имеющая отношения к Гоголю: Станиславский со смехом утешал Ливанова, говоря, что и актерское искусство имеет свои преимущества, а тот отмахивался и кручинился по поводу погибшего шедевра. Ливанов сыграл множество ролей на сцене родного театра. Как тех, где ему приходилось скрывать свою внешность, так и тех, в которых она была одной из составных частей роли (тот же Чацкий, граф Альмавива в «Женитьбе Фигаро», Кассио в «Отелло»). Работал он и как режиссер. На марке, украшающей юбилейную открытку, изображена сцена из поставленного Ливановым спектакля «Егор Булычев и другие», в котором он исполнил главную роль. Вторая часть марки – кадр из фильма «Дубровский», где он также сыграл роль главного героя. Продолжая разговор о красоте, вспомним еще одну его кинороль – Бочаров в «Депутате Балтики». Персонажи эти имеют что-то общее: оба – бунтари, один мстит за отца, второй – защищает старика-учителя. Правда, если Дубровский пленял зрителей своей внешностью, то лицо Бочарова cкрывала борода. И что любопытно: на нынешнего зрителя внешность Дубровского не производит такого впечатления, как это было семьдесят лет назад, она кажется старомодной, вычурной; зато Бочаров и сегодня производит впечатление своей силой и внутренней красотой. Да, обычная, внешняя красота с годами меркнет. Ливанов сумел обратить ее в красоту внутреннюю, которая с возрастом лишь возрастала. Не только на сцене, но и в жизни Ливанов был удивительным человеком. Его словно окружал ореол обаяния. Недаром в своем «Театральном романе» Булгаков описал его под именем Бомбардова. Сам выбор фамилии весьма характерен: сколько в ней взрывчатой энергии, присущей актеру. Одним из тех, с кем близко дружил Ливанов, был Чкалов. Они были даже похожи: два русских богатыря, огромных, полных силы и жизнерадостности. Качалов, Булгаков, Чкалов… И – Борис Пастернак, написавший после одной из бесед с Ливановым и его женой известное стихотворение «Быть знаменитым некрасиво…», строки из которого могут стать самым точным итогом нашего разговора. Другие по живому следу Пройдут твой путь за пядью пядь, Но пораженья от победы Ты сам не должен отличать. Чтоб в жизни ни единой долькой Не отступиться от лица И быть живым, живым и только, Живым и только до конца. В статье использованы рисунки Б.Н. Ливанова |
| На главную: Арсений Замостьянов |
Используются технологии uCoz