СЕРГЕЙ МИХАЛКОВ —отменённый и восстановленный

Успех Сергея Михалкова, его демонстративная государственническая благонамеренность, да ещё и активность известных потомков — всё это смущает и будет смущать даже самых независтливых литераторов. Перестроечная публицистика уничтожила идеалы, которым служила детская поэзия, да и басни сталинского лауреата. Признаться, в те годы и автор этих строк с молодой жестокостью репризно цитировал «Мишу Королькова» и смешил официанток язвительной декламацией «Рубля и доллара». Даже предложение выступить на юбилее Сергея Владимировича в марте 1993 года воспринял с гнусноватой рефлексией: любимый детский поэт тогда всё ещё казался проводником на ложных путях России в ХХ веке. Очень скоро, вместо книжных проклятий красному террору и откровений программы «Взгляд», я приобрёл какой-никакой опыт и реальные знания о судьбах России, — и оказалось, что компас Сергея Михалкова показывал куда более точные маршруты, чем это предполагали примадонны перестройки. И последние 15 лет мне стыдновато за перестроечное помутнение.

Когда Михалкова называют беспринципным царедворцем при всех режимах, — это натяжка. Он — сталинский выдвиженец и писал о генералиссимусе бравурными красками парадных транспарантов:

В день парада,
В утро Первомая
В майский день весенней чистоты,
Девочку высОко поднимая,
Принял вождь
Из детских рук цветы.
Тот, кто был тогда у стен кремлёвских, —
Тот душой и сердцем понимал:
В этот миг
Наш Сталин по-отцовски
Всех детей на свете обнимал!
Всех детей на свете:
Честных, дружных,
Тех, кто счастлив,
Тех, кто угнетён,
Белых,
Чёрных,
Северных и южных,
Всех народов, наций и племён.

Было и официозное детское стихотворение «В музее В.И. Ленина», которое учили наизусть, вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации. Там формулировался пионерский символ веры — и, конечно, рядом с Лениным присутствовал Сталин.

В то время Сталин молодой,
Настойчив, прям и смел,
На трудный путь перед собой
По-ленински смотрел. <…>
Вот фотографии висят,
Мы снимок узнаём, —
На нём товарищ Ленин снят
Со Сталиным вдвоём.
Они стоят плечом к плечу,
У них спокойный вид,
И Сталин что-то Ильичу
С улыбкой говорит…

В бесчисленных переизданиях после ХХ съезда этих строк не было. Изменился пионерский ритуал, фигуру Сталина из него исключили — и было бы абсурдом оставлять его в ритуальном стихотворении. Но присмотримся: активным антисталинистом в хрущёвские годы Михалков не стал, а со временем и вовсе не раз намекал на уважительное отношение к Сталину. Значит, личная магистральная линия принципов патриота-державника оказалась важнее конъюнктуры. Хотя, конечно, после Сталина в его стихах поселились и новые вожди, чьи фамилии после отставок и смертей вымарывались из переизданий. Из Хрущёва супергерой не получался, скорее — весёлый ярмарочный дядька:

Что касается Хрущёва —
Он доволен от души:
Космонавты держат слово,
У того и у другого
Достиженья хороши…

Ушёл Хрущёв — наступил черёд Леонида Ильича. Тут и фамилию называть не нужно, тем более что речь идёт об историческом XXV съезде КПСС:

У меня перед глазами
Зал Кремлёвского дворца.
Выступает перед нами
Человек с душой бойца.

Человек партийной чести,
Он не раз бывал в бою
И вошёл со мною вместе
В биографию мою.

И ведь нашёл поэт фактуру для парадного портрета точнее, чем у Налбандяна: в Хрущёве — порыв, эмоцию, шутовство, в Брежневе — причастность к истории поколения, приверженность к ритуалам (не случайно мы видим его на съездовской трибуне, а Хрущёва — влетающим в кремлёвский зал). Одни говорят, что такие стихи калечат детскую психику верноподданническим буйством, другие ответят, что дух политической благонамеренности помогает воспитанию здорового поколения. Стоит ли писать политические оды для детей? Не знаю. А только писали, пишут и будут писать, начиная с первого русского гимнописца (которому, как и Михалкову, приходилось и подновлять собственный гимн). Эти стихи Жуковского про Николая Первого тоже декламировали школьники и гимназисты:

Царь наш любит Русь родную,
Душу ей отдать он рад.

Прямо русская природа;
Русский видом и душой,
Посреди толпы народа
Выше всех он головой.
На коня мгновенно прянет,
Богатырь и великан,
В ратный строй командой грянет —
Огласит весь ратный стан.
<…>
А семья-то золотая! —
Где видал такую свет?
А царица молодая?
Уж такой и в сказках нет.

Сыновьям пример он славы,
Благонравья дочерям!
Чистый в нравах, чисты нравы
Он в наследье даст и нам.

Славься, добрый царь с царицей,
Силой, здравием цвети,
И за нас тебе сторицей
Царь небесный заплати.

И, когда в зачине очередной идеологической «были для детей» Михалков впадает в одический экстаз, то утрачивая, то обретая музыкальное обаяние детского стиха:

Чистый лист бумаги снова
На столе передо мной,
Я пишу на нём три слова:
Слава
партии
родной! —

многих отпугивает открытый пропагандизм, но, если отвлечься от содержания, окажется, что куплет этот такой же звонкий-тонкий, как это было у раннего Михалкова в «А что у вас» или «Мы с приятелем вдвоём». И впору вспомнить Гоголя: «От множества гимнов и од царям поэзия наша, уже со времён Ломоносова и Державина, получила какое-то величественно-царственное выражение. Что их чувства искренни — об этом нечего и говорить. Только тот, кто наделён мелочным остроумием, способным на одни мгновенные, лёгкие соображенья, увидит здесь лесть и желанье получить что-нибудь, и такое соображенье оснует на каких-нибудь ничтожных и плохих одах тех же поэтов» — да и древнерусский эпос, в котором идеализация князя была необходима как объяснение в любви к Родине. Не все же из нас, как Иосиф Бродский, лишены патриотического сантимента.
Баснописец знал толк в гимническом этикете, но не оплёвывал поверженных кумиров. Не был Михалков и в рядах перестройщиков, скорее его воспринимали как мягкого консерватора, вальяжного супротивника реформ. Аввакумовский пафос Михалкову чужд: ему не с руки идти против течения, бунтовать и бичевать. Михалков — не парнасец и не «проклятый поэт», он герой массовой культуры, который прилежно соблюдает государственный регламент, уважительно относится к чинам и наградам, всерьёз берётся за дела Союза писателей, приемлет феномен «литературного начальства». Этот налёт вельможности обыкновенно принимают за конформизм. Но Михалков поёт гимны только той власти, которая совпадает с его представлениями о сильной стране. В августе 1991-го он (пожилой уже человек) не сошлётся на дипломатическое недомогание, поддержит ГКЧП — и не пойдёт на попятную. Его младший сын будет 21 августа стоять рядом с Ельциным, Боннер и Хазановым, а Сергей Владимирович к победителям не присоединится. Взгляды отца и сына разойдутся и в оценке Павлика Морозова. Сын станет клеймить пионера-героя, а отец защитит мальчишку, о котором писал когда-то стихи и песню. Ведь Павлик Морозов никаких доносов не писал, а просто дал на суде честные показания против негодяя отца, за что и был убит… Не стал всесоюзный дядя Стёпа и штатным певцом девяностых. В ельцинские времена даже завидный орденостас пополнялся медленнее, чем у заштатных филармонических пародистов, хотя, как известно, награды любят заслуженных дуайенов. Михалков вернулся в официоз как автор гимна, когда снова задули над Кремлём державнические ветра. Не складывается портрет «постельничего всех царей», неразборчивого приспособленца, скорее видна искренняя приверженность сильному государству, ради которого можно и жизнью пожертвовать; и сильному вождю, которому и польстить не грех. Это позиция, с ней можно не соглашаться, но очевидно, что одним карьеризмом её не объяснить. В последние 20 лет советскую власть пинали даже бывшие патентованные марксисты и профессиональные партработники. Вот уж конъюнктурный мотив! А Михалков в 1995 году с гордостью назовёт свою книгу «Я был советским писателем». Лёгкая критика советских несвобод, ревизия прежних установок (как в случае с оценкой Солженицына) в михалковских мемуарах имеется, но выглядит вынужденной ритуальной данью новым временам. Чтобы оставаться закоренелым коммунистом в середине девяностых, нужно было обладать всё тем же аввакумовским темпераментом… Зато о столпах советской культуры от Демьяна Бедного до Фадеева он по-прежнему пишет с искренним подъёмом. И государственного равнодушия к литературе он девяностым не прощает. На фоне наших некоторых шестидесятников, что из верных ленинцев легко обернулись верными колчаковцами, а вместо пыльных шлемов стали воспевать буржуазный комфорт, Сергей Михалков предстаёт непреклонным Катоном. О своём аристократическом происхождении говорит без кичливости и, опять-таки вопреки конъюнктуре, не спекулирует на конфликте между дворянской семьёй и жестоким обществом. Михалковы приняли советскую власть с осознанной сменовеховской мотивацией: «Могла ли наша семья спрятаться от бед и невзгод послереволюционной России где-нибудь в Париже или в Берлине? Разумеется, могла. Почему же мой отец выбрал иной путь? Почему он решил, несмотря ни на что, терпеть всё, что суждено русскому народу? Должно быть, и потому, что знал себя, знал, что истинно русскому человеку трудно, почти невозможно прижиться в чужом, даже благодатном краю. Надо при этом учесть, что он был верующим человеком и понятия долга перед людьми, Отечеством были для него не пустым звуком. Поэтому он в числе других образованных людей услышал призыв о помощи, в которой нуждалось разрушенное хозяйство страны. Да, призыв был от новой власти, от большевиков, от тех, кто разорил его семью. Но другой-то власти не было! И другого разумного призыва он не слыхал. Великий жизнелюб, энергичный, деятельный человек, отец мой не мог, как иные, сидеть где-нибудь в уголке и крыть “проклятых большевиков”, вспоминая с надрывом свое светлое былое, чем занимались многие “бывшие” что в России, что в эмиграции. Воспитанный в уважении к простому народу, в сострадании к его бедам, он не посчитал доблестью саботаж, а пошёл и стал работать там, где был нужнее». Так объяснил родовое кредо сам Сергей Михалков — в суховатой манере давно затверженных формул.
Герой Михалкова — дядя Стёпа. Человек из сказки, живущий рядом с нами, на заставе Ильича. Михалков гордился, что после второй сказки про Степана Степанова мамаши перестали пугать детишек милиционером. Поэт Сергей Арутюнов как-то заметил, что сколь ни старался Д.А. Пригов своим «милицанером» затмить дядю Стёпу — не удалось. В шутливых, умеренно назидательных стихах Михалков оставался в пространстве советского мифа, в котором он как у Бога за пазухой: Степанов — славный защитник правопорядка и фронтовик, который «ранен был немножко, защищая Ленинград». А главное — стихи про Степана были настоящими, без инерции давно найденного шлягерного обаяния. И даже третья и четвёртая сказка про дядю Стёпу, написанные через много лет после первого великанского успеха, обнаруживали прежнюю живость стиха. Чего стоит последняя строфа про дедушку Степанова — простодушная, напевная и светлая:

Знают взрослые и дети,
Весь читающий народ,
Что, живя на белом свете,
Дядя Стёпа не умрёт!

Михалков не раз признавался в ещё детской любви к Демьяну Бедному — популярнейшему стихотворцу двадцатых годов. В басенном жанре Михалков учителя превзойдёт. К сожалению, не преминёт посоревноваться с ним и на опасной стезе газетной поэзии. Агитационные рифмованные фельетоны на злобу дня — это как раз тот случай, когда рука поэта не раз «у лиры звук неверный исторгала». Получалось по-демьяновски торопливо, натужно, но амплуа газетного поэта затягивало. Подчас и в детских стихах возникала курьёзная дисгармония — и получалось по-газетному:

Он красный галстук носит
Ребятам всем в пример.
Он — девочка, он — мальчик,
Он — юный пионер!

А. Смелянский как-то не без симпатии приписал Михалкову презрение к институту брака. Слава Казановы и гусара сопутствует детскому поэту с тридцатых годов. Воспоминания героя подтверждают: на этот раз молва была нелживой. О любви он писал мало, хотя в баснях предстал знатоком романов и адюльтеров. Наследие Михалкова — почти сплошь сатира и детская литература. Но можно вспомнить ещё неожиданно грустную драму «Осторожно, листопад!»1 о запутавшейся паре, потерявшей любовь, и одну из самых легкомысленных советских пьес — «Дикари», известную многим по кинофильму «Три плюс два». Беззаботный курортный роман, личные автомобили в 1956 году, лёгонький юмор… В стихах — даже детских — иногда возникают романтические рефлексии, одинокие ночные размышления на кухне… Или такой вот вздох — в знаменитой «Почемучке»:

А у деда самого
Столько разных «Отчего?»,
Столько разных «Почему?»,
Что не снилось никому!

К этим мотивам он шёл долго — смолоду был звонким оптимистом, которому соответствовал автопортрет из «Чукоккалы», а вот ведь пришло время и для усталых сантиментов.
Иногда вопреки амплуа детского поэта и сатирика не отбрасывались в долгий ящик и стихи, обращённые к женщине:

И это кваканье лягушек,
И этот мирный звон цикад,
И терпкий запах из кадушек,
В которых бродит виноград…
И этот мерный шум прибоя
Все пять ночей. Их было пять…

Получалось репризно: на творческих вечерах в ответ на просьбы прочитать стихотворение о любви Михалков нехотя соглашался и после первой строки получал улыбки зала — за «кваканье лягушек», которое выдавало в нём отъявленного детского поэта.

Гимн Советского Союза Михалков написал в соавторстве с Габриэлем Эль-Регистаном и И.В. Сталиным. А сказку Нового года — вместе со Львом Кассилем и всё тем же И.В. Сталиным. Мы редко вспоминаем, что мифология Новогодней сказки, с дедом Морозом, внучкой Снегурочкой и зажиганием ёлки — советского происхождения, и фамилии авторов первых довоенных ёлок и их куратора — не секрет. Сочинил Михалков и классическое новогоднее стихотворение, в котором «всё всегда произойдёт, всё всегда сбывается».
Поэт с жизнелюбивой установкой на массовость не мог не написать несколько десятков песен, из которых наиболее популярны «Сторонка» и «Песенка весёлых друзей». А мне по душе тревожная предвоенная песня, которая была не просто славной стилизацией фольклора. Это стихи юноши, воспитанного на молоке и мёде, знающего про старого казака Илью Муромца и его заставу богатырскую:

Над рекой, рекою быстрою,
Эх, вОроны летят.
Сесть на поле, поле чистое
Те вОроны хотят.

Не кружитесь в небе, вОроны,
Эх, здесь вам не летать!
На все четыре стороны
Нам свою страну видать.
(1938)

Обычная история: наша ирония прокисла, а законы, угаданные Михалковым, время не отменило. Как мы смеялись над «Рублём и долларом», в особенности над финальной строкой «А ну, посторонись, советский рубль идёт!». На фоне падения «деревянного» и свободного хождения всесильного доллара в России эта басня стала казаться устаревшей агиткой. Но вот недавно вспомнились эти строки — и я поразился. Отповедь, данная михалковским рублём доллару, очень точно отражает правду наших дней — как новостное агентство: «Тебе в любой стране лишь стоит появиться, Как по твоим следам нужда и смерть идут. За чёрные дела тебя берут убийцы, Торговцы родиной тебя в карман кладут...». Ведь это написано про нашу эпоху реформ, когда святыней стал «чёрный долларовый нал». И басня Михалкова уже не воспринимается как наивная пропаганда, мы видим в ней и трагизм, и аналитическую правдивость. Прав оказался простодушный, но хитрый сатирик! Стоило премьер-министру Черномырдину в Ярославской области подстрелить медведицу с двумя медвежатами — тут же актуализировалась другая басня:

А где-то продолжалась канонада,
Охотился районный прокурор…

А вот это и про сегодняшний, и про завтрашний наш день:

За Бюрократом Смерть пришла,
Полдня в приёмной прождала,
Полдня в приёмной просидела,
Полдня на очередь глядела,
Что всё росла,
А не редела...
И, не дождавшись... померла!

А когда мы узнаём о трудоустройстве отставленных с позором, обанкротившихся премьеров (включая уже упомянутого охотника) и вицепремьеров, которые сегодня председательствуют в энергетике, завтра — в финансовом мире, послезавтра — в дипломатии, как же хочется повторить старую басенную мораль Михалкова:

Но если уж Осёл попал в номенклатуру,
Вынь да подай ему руководящий пост!

Американцы избрали нового президента — Барака Хусейна Обаму. Какими русскими стихами нам хочется поприветствовать нового вождя Штатов? Лично я вспомнил знакомую с детства быль «На спектакле Хижина дяди Тома»:

…Кто купит негра? Кто богат? —
Плантатор набивает цену.
И гневно зрители глядят
Из темноты на эту сцену.

«Кто больше?.. Раз!.. Кто больше?.. Два!..»
И вдруг из зрительного зала,
Шепча какие-то слова,
На сцену девочка вбежала.

Все расступились перед ней.
Чуть не упал торгаш со стула,
Когда девчушка пять рублей
Ему, волнуясь, протянула.

Она молчала и ждала,
И это та была минута,
Когда в порыве против Зла
Добро сильнее, чем валюта!

И воцарилась тишина,
Согретая дыханьем зала,
И вся Советская страна
За этой девочкой стояла...

(1955)

Сегодня американцы, равняя СССР с гитлеровской Германией, забыли, что первой державой, заговорившей о преступлениях расизма, о всеобщем равенстве, был именно Советский Союз… А комплексы гитлеровской Германии оказались куда ближе для той России, которую создали ниспровергатели Михалкова, перестройщики. Доброта казалась естественной и банальной. Казалось, что Михалков ломится в открытую дверь. По причудам истории теперь самое банальное стало самым острым. Так бывает с асами массовой культуры, которые не уступают фольклору по каллиграфической точности, с которой они воспроизводят архетипы.
Михалкову горько, что «порушены дружеские отношения между целыми народами! Ловкие фальсификаторы истории теперь не жалеют слов, чтобы убедить общественное мнение в том, что дружба советских народов — это фикция, её никогда на самом деле не существовало! Скорблю и о том, и об этом». Ох, дружба народов… Нет её в наши дни, аккурат с 1991 года перестали учить детей такой дружбе — и она уже не воспринимается как норма. Новая массовая культура вскармливает в ребёнке агрессивного зверя, который бровью не поведёт, узнав, что в его дворе мальчишки зарезали мальчишку — за неправильный разрез глаз. Детская преступность — что с нацистской подоплёкой, что без неё — становится всё жесточе, всё обыденнее. Когда Михалков писал, а мы читали:

Вот три приятеля идут,
Их летом ждёт «Артек».
Один таджик, другой якут,
А третий друг узбек.

Или:

В Казани он — татарин,
В Алма-Ате — казах,
В Полтаве — украинец
И осетин в горах…

Казалось, что резонёр-поэт приторно повторяется со своими прописными истинами, со своим образцово-показательным «Артеком». А ведь он прививку нам делал — от опасных социальных инфекций. «На прививку, первый класс!». Не нужно нам ни прививок, ни всеобуча, даёшь свободу! И начался праздник непослушания — свобода деградации и контрпросвещения.

Есть у Михалкова одна навязчивая тема, к которой его много лет тянуло возвратиться. Учитель и конкурент Михалкова по детской литературе лихо свёл всего Горького к архетипу Ужа и Сокола, так и Михалкова можно свести к истории Зайки. «Сомбреро», «Красный галстук», «Чужая роль», наконец, «Зайка-Зазнайка». Михалков следовал совету Чехова: «Нельзя ставить на сцене заряженное ружье, если никто не имеет в виду выстрелить из него». И вокруг ружья заварилось мильон заячьих терзаний. В финальных куплетах «Зайки» — и фабула, и мораль всех этих примечательных пьес, а также нескольких михалковских стихотворений вроде «Джинсов»:

Проспал в лесу охотник
Оружие своё.
Попало Зайцу в лапы
Охотничье ружьё!
Зазнался тут Зайчишка,
Не стал ни с кем дружить,
Лису из дома выгнал,
Стал в лисьем доме жить!
Пришли другие зайцы
Взглянуть на то ружьё.
Ответил им Зазнайка:
«Ружьё теперь моё!»
Но сам он обращаться
С оружием не мог:
Когда в беду попал он,
Не смог взвести курок!
А зайцы не дремали
И вовремя пришли,
Несчастного Зазнайку
От гибели спасли!
Теперь наш хвастунишка
Сгорает от стыда.
Он больше зазнаваться
Не будет никогда!

Определённо, это личная тема для баловня Фортуны, для успешного, победительного писателя. Все объекты михалковской сатиры — в известной степени Зайки-Зазнайки. Вообще-то Сергей Михалков — искуситель! — любит поддразнить гусей, появиться прилюдно при орденах, с очаровательной спутницей, излучая благополучие, чтобы у завистников стекленели глаза. А всё-таки помнит про Зайку-Зазнайку — как про своего Чёрного человека. Без этого образа — глядишь, и стал бы бюрократом из собственной басни. Все условия для этого были.

Он был действительным тайным советником писательского департамента, а к пиджаку с орденами шли в тон охранительные речи. Догматику патриотизма многие считают уродливым реликтом, но приглядимся прагматически — кто был ближе к интересам большинства — Михалков или диссиденты? Что оказалось сообразнее российской природе — суровая и ясная советская власть или власть капитала? Михалков военкором прошёл Великую Отечественную, был не последним из идеологов холодной войны, и чистоплюйство стороннего наблюдателя, наверное, посчитал бы малодушным. Оставался выбор между ЦРУ и КГБ, это противостояние проглядывается в былинной солженицынской кампании 1973—1974 годов.
Статья Михалкова в «Литературке» называлась «Саморазоблачение клеветника»: «До чего же глупо, господа! Ни солженицыны, ни другие троянские лошади вам не помогут — советский народ не нуждается ни в каких опекунах с Запада… Что ж, теперь по крайней мере до конца вырисовался облик Солженицына, если он кому-то не был вполне ясен до сих пор, — облик человека, переполненного яростной злобой, высокомерием и пренебрежением к своим соотечественникам. И, значит, он сам ставит себя вне нашего общества», — Михалков отстаивал советский патриотизм, настоянный ещё и на великодержавных дрожжах — как исстари настаивали водку на смородине в доме Михалковых и Кончаловских. Иногда ту кампанию 1974 года представляют линейно — как травлю великого писателя земли русской. Между тем Михалков и его товарищи защищали ценности, которые были священны для миллионов. В «Архипелаге ГУЛАГ» Солженицын не только проклинал ленинскую и сталинскую систему, он пытался испепелить обелиск Победы в душах читателей. Время покажет, кого подвергнут потомки историческому остракизму — победителей Великой Отечественной или их ниспровергателей.

Предвоенные литинститутцы — предпоследнее литературоцентричное поколение — были воспитаны в атмосфере мифов и былей про бурную писательскую жизнь. Потому они, не знавшие слова имидж, старались быть «творимыми легендами». До трубки Симонова молодому Михалкову было далеко, но всё же он превратил в «нашу марку» и лёгкое заикание, и долговязость:

Я хожу по городу, длинный и худой,
Неуравновешенный, очень молодой.

Ростом удивлённые, среди бела дня
Мальчики и девочки смотрят на меня...

Писал он в «Чукоккале», тут же приписав себе и немодное в те годы эпикурейское жизнелюбие:

Я беру пирожное и гляжу на крем,
На глазах у публики с аппетитом ем.

Ем и грустно думаю: «Через тридцать лет
Покупать пирожное буду или нет?»

Пирожные тридцатых годов вкусны даже на картинках, но идеология не менее сладостна. Обо всём в статье не скажешь: «не опишешь в этой были всех боёв, какие были!..». Слово «быль» мы уже произносили. Это важный михалковский жанр — патриотический цикл небольших детских поэм. Всё началось с довоенного стихотворения «В музее В.И. Ленина», за ним последовали «Быль для детей», «Разговор с сыном», «Будь готов!»... В&#8200;этом жанре после Михалкова попробовал себя и Маршак в «Были-небылице». У Михалкова:
Учились дети богачей,
Сынки купцов, дворян,
Немного в школы шло детей
Рабочих и крестьян.

У Маршака:
Не знали мы, рабочий люд,
Кому копили средства.
Мы знали с детства только труд
И не видали детства.

Сейчас многие ищут национальную идею, а в недавние времена все мы воспитывались на идеалах именно в доступном и ёмком поэтическом изложении Михалкова. Мы верили им — и патриотическое чувство впервые аукалось в наших детских душах именно при чтении михалковских былей. Национальная идея — не гомункулус, а вот такая азбука, затверженная мною, как и миллионами других советских детей, назубок:

Да, посмей назвать отсталой
Ту великую страну,
Что прошла через войну,
Столько бедствий испытала,
Покорила целину —
И почти до звёзд достала
Перед рейсом на Луну.

Десять лет назад многим из нас казалось, что время отменило эти стихи, но это поспешное впечатление было акустическим обманом. «Тот ураган прошёл, нас мало уцелело» — а михалковский патриотизм выстоял. И сейчас он уверенно высится над разбитыми кораблями маленьких озлобленных идеологий последнего времени.
Когда детский поэт настойчиво обращается к политическим идеологемам, да ещё и создаёт государственный гимн — это и есть советский патернализм в действии. Дедушка Ленин и отец Сталин — ключевые образы этой системы. Брежневское политбюро аксакалов тоже (с меньшим энтузиазмом, но не будем преувеличивать и жар протестных настроений) воспринималось как уютный, свойский семейный совет старейшин. Михалков написал краткий курс истории СССР для детей — начиная от судьбы Ленина, заканчивая апофеозом развитого социализма, с всенепременным упоминанием целины, космических побед и борьбы за мир. Противники говорят, что такая пропаганда калечит детские души, вспоминают гитлерюгенд, даже «совратителем малолетних» называют Михалкова. По законам советской этики образы юных борцов за коммунизм, юных патриотов страны были необходимы — такова суть пионерского движения. Двенадцатилетний Володя Карасёв штурмовал Зимний, двенадцатилетний Володя Алексеев был телефонистом Чапаевской дивизии, а пионеры — герои Великой Отечественной были высоким эпосом о советском детстве. Михалков (подобно Гайдару, Ан. Рыбакову, Долматовскому) расскажет про детей, которые ловят шпионов, мечтают воевать в Испании, готовы сражаться с врагом — и это было романтической игровой инициацией, как игра в индейцев. Вот мальчишки повстречали «на перекрёстке двух дорог» незнакомца, взяли его под локоток и проводили туда, где «стоит в дверях конвой». Ибо:

Есть в приграничной полосе
Неписаный закон:
Мы знаем всё, мы знаем всех,
Кто я, кто ты, кто он.
(1937)

Есть в его стихах и законспирированные враги, с которыми тоже обходятся жёстко. Например, вот этот господин с фашистским обликом «будет стёрт с лица земли»:

Он рядом с нами ночевал
И он, как вор, скрывал,
Что наши ящики вскрывал
И снова закрывал.
И в наши шахты в тот же год
Врывалась вдруг вода,
Горел химический завод,
Горели провода.
А он терялся и дрожал
И на пожар бежал.
И рядом с нами он стоял
И шланг в руке держал.

Кто-то свысока назовёт такой патриотизм казарменным. Двадцать лет мы окропляем себя болотной водицей снобизма. Партизанам свободного и толерантного индивидуализма пионерская этика кажется ущербной, едва ли не преступной. Нужно ли об этом писать для детей? Да, пропаганда. Но без такой пионерской пропаганды трудненько было бы выковать сталь, которая выдержала удар настоящего гитлерюгенда. И написано стихотворение «Враг» за три года до начала войны. Жестокое время, и писать только про пропавшего щенка и прививку Михалков не мог. Да и получалось — особенно про ящики! — неплохо.
Повадка и опыт детского поэта обогатили арсенал патриота-государственника. Мотивы торжественной оды в её оснастке ХХ века сочетались с простотой и ясностью детского стиха, пригодного к весёлой декламации. Автор былей показал себя рачительным хозяином золотого ключика к сердцам самых юных читателей. Свои патриотические стихи он написал так, что они стали интересны детям, как самая увлекательная сказка. И, когда Михалков писал о Гитлере, мы ненавидели того всей силой детского воображения, когда же он писал о трудовых подвигах героев пятилеток, нам хотелось поскорее подрасти и трудиться на благо Родины, чтобы были «на груди у всех — медали, а у многих — ордена». Патриотизм Михалкова-государственника искренен и простодушен: эта константа всегда присутствует в его творчестве, и не менее простодушный читатель доверяет Михалкову-патриоту, как надёжному товарищу.
Вот остросюжетная детская поэма «Миша Корольков» на актуальную в предвоенные годы тему военных и дипломатических столкновений с милитаристской Японией. Сюжет увлекает школьников: пионер Миша Корольков плывёт из Сахалина во Владивосток на славном советском пароходе. Дальневосточная романтика конца 1930-х, когда этот регион нередко становился полем боя… Мир чётко поделён на своих и чужих, на правых — и неправых, что также хорошо воспринимается детским воображением, ибо связано с фольклорной традицией. Пароход попадает в шторм, и его прибивает к японским берегам. Команда и пассажиры оказываются в руках японцев. В дело вступают «сам полковник Мурасива» и похожий на краба «полицейский чин из штаба». Они склоняют Королькова к предательству, искушают пастилой, но мальчик стоек:

Мы под розгами заставим
Пионера дать ответ.
— Не скажу пути к заставе!
— Нет!

Эти стихи поражают кажущейся простотой, незатейливостью. Дорога к заставе существует в мифологическом измерении, не нужно искать здесь строгую логику рационального детектива. Так писать невероятно трудно: Михалков знает, какие стихи ложатся на душу его юных адресатов. Точность попаданий удивительная!
Что же дальше? Наши герои оказываются в плену. Может быть, отныне их ждёт тюремная подстилка и сомнительные надежды на милость Мурасивы и ему подобных «живых фашистов»? Михалков не был бы Михалковым, не предусмотри он возможность чудесного спасения. В роли спасителя выступает государство — та опора, на которую не боится положиться и сам наш поэт, на которую он призывает положиться и всех нас… Доброе и могущественное государство спасает мужественного пионера. Образ нашей Родины, нашего государства, его власти дан в идеализированном, патриархальном духе, внушающем державную благонамеренность. Вот она, счастливая развязка судьбы Миши Королькова, уютное, архитектурно обжитое пространство:

Отдыхают мостовые,
И трамваи не звенят.
Тихой ночью постовые
Наш ночной покой хранят.
Под Москвой, у самолётов,
На посту стоит боец.
Вот кремлёвские ворота,
За воротами дворец.
На столе вода в графине,
Лампы светлые горят.
О далёком Сахалине
Здесь сегодня говорят.
О советском пароходе,
О команде моряков
И о том, что на свободе
Будет Миша Корольков.
Не случится с ним несчастья,
Пионер домой придёт.
На глазах советской власти
Человек не пропадёт!
В небе звёзды меркнуть стали,
На дворе светло, как днём.
Говорит спокойно Сталин:
— Всех товарищей вернём!
Как это часто бывает у Михалкова, мужество, верность и доброта вознаграждаются чудесным спасением. В «Хрустальной вазе» добрым школьникам, попавшим в беду (разбилась хрустальная ваза — подарок «учительнице скромной за труд её огромный»), помогают простые граждане, проявляющие дух содружества. Самый известный герой Михалкова — Дядя Стёпа — тоже олицетворяет добрую и надёжную силу, готовую прийти на помощь, спасти. Отважного и верного Мишу Королькова выручает правительство во главе с товарищем Сталиным.
Всем известно, что и для Михалкова Сталин стал своего рода дядей Стёпой, когда обратил на стихотворение «Светлана», опубликованное молодым поэтом в 1935 году. Тонкое лирическое стихотворение, одинаковое близкое ребёнку и юной девушке:

Я тебя будить не стану,
Ты до утренней зари
В тёмной комнате, Светлана,
Сны весёлые смотри…

Имя героини Михалкова совпало с именем дочери вождя. Но дело не только в «Светлане». Сергей Владимирович представлял тот тип молодого советского человека, который был востребован эпохой. Энергичный, способный, связанный с имперской российской традицией. Чем-то похожий на всех — разом — героев «Горя от ума» — и на Чацкого, и на Фамусова, и на Молчалина. Сергей Михалков олицетворял государственническую элиту России, которая, взвесив всё, осознала созидательное историческое значение советского феномена. Да, в те годы пролито много крови, немало и невинной… Но страна дважды поднялась из развалин. Но культура доказала свою жизнеспособность. Дай Бог, чтобы из нынешних развалин мы вышли с меньшими потерями, однако надежд на такой исход немного. Михалков писал о Сталине: «Я ему верил, он мне доверял». Вот ведь как: без великого государства Сергей Владимирович Михалков не мыслит и своего художественного пространства. Увлечённые анархическими идеями литераторы с некоторой снисходительностью называют Михалкова «придворным поэтом». А либеральной жандармерии никогда не понять, что служение государству может быть самостоятельным выбором художника, и, на мой взгляд, этот выбор свидетельствует о мудрости и благородстве писателя куда больше, чем демагогия вечной оппозиционщины…

В действующей армии написаны такие стихи, как «Десятилетний человек», «Ты победишь!», «Детский ботинок»… Дети и война — вот какая тема особенно волновала Михалкова в те годы. Обычно ироничный и бодрый, в этих стихах наш поэт испытывает сильнейшее, рвущее сердце чувство. Вот его «Детский ботинок» — начало стихотворения и финал:

Занесённый в графу
С аккуратностью чисто немецкой,
Он на складе лежал
Среди обуви взрослой и детской.
Его номер по книге:
«Три тысячи двести девятый» —
«Обувь детская. Ношена.
Правый ботинок. С заплатой».
<…>
Среди сотен улик —
Этот детский ботинок с заплатой,
Снятый Гитлером с жертвы
«Три тысячи двести девятой».

Это написано в 1944 году, когда до победы оставалось ещё несколько напряжённых военных месяцев. Праведный гнев 44-го года — гнев со сжатыми губами и подавленной слезой. Надо сказать, что антифашистские строки стали выходить из-под пера Михалкова с середины тридцатых годов. В них поэт делился с читателем своим беспокойством по поводу происходящего в Германии, Италии, Испании. Прекрасное стихотворение «Три товарища» опубликовано в 1937 году:

Жили три друга-товарища
В маленьком городе Эн.
Были три друга-товарища
Взяты фашистами в плен.

Антивоенная тема, конечно, не иссякла в поэзии Михалкова вместе с победными салютами 1945-го. Через несколько лет после победы, в напряжённые месяцы ядерного шантажа, когда к виску нашей страны снова было приставлено неумолимое дуло, Михалков перефразировал В.В. Маяковского («Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо…»):

Друзья мои! Перо сейчас
Приравнено к штыку.
Не время тем идти в запас,
Кто в боевом полку.

А мирное детство скрашивали сказки. «Суеверный Трусохвостик» и «Зайка-Зазнайка», «Сон с продолжением» и «Праздник непослушания» — это самой высокой пробы. Сказки, в которых есть волшебство.
Старые сюжеты, легендарные фольклорные герои получали новую жизнь под пером писателей, которые вдохновлялись существующей литературной фактурой для создания оригинальных произведений. Получался даже не пересказ, не вольный перевод, а тема с новыми вариациями. На Западе эту жилу разрабатывали драматурги Дюрренматт, Ануй, Фигейредо, Стоппард… В советской литературе традицию интенсивно развивали детские писатели и кинорежиссёры.
Всё началось с Корнея Чуковского, пересказавшего в начале двадцатых годов сказку Хью Лофтинга про доктора Дулиттла. Получилась повесть-сказка о докторе Айболите, которого Корней Иванович сделал и героем стихотворных сказок, где уже не было ничего общего с сюжетами Лофтинга. А потом был успех толстовских «Приключений Буратино», волковского «Волшебника Изумрудного города». Возник новаторский по киноязыку и увлекательный по содержанию фильм А.Л. Птушко «Новый Гулливер» и позднейший фильм А.А. Роу «Королевство кривых зеркал» по сказке Губарева, связанной с «Алисой в Зазеркалье» Л. Кэрролла. А в довоенном фильме «Остров сокровищ» с запомнившейся многим музыкой совсем молодого Никиты Богословского девушка Джэнни Хоккинс и доктор Лайвеси добывают сокровища для повстанцев, эдаких романтиков перманентной революции, распевающих под красным знаменем свои свободолюбивые песни. Рядышком с михалковской литературной империей расположилось театральное королевство Евгения Шварца; Шварц работает с андерсеновским материалом в режиме иронического переосмысления, когда избирательная память переносит на страницы новой драмы символику известной назубок сказки, а новому автору остаётся достаточное пространство для фантазии.
Вот и Михалков вполне сознательно стал соавтором Гофмана, Шарля Перро и Салтыкова-Щедрина. «Три поросёнка», «Сон с продолжением», наконец, 65 лет тому назад он написал стихотворную сказочную комедию «Смех и слёзы» по мотивам классической драмы Карло Гоцци «Любовь к трём апельсинам». «Смех и слёзы» можно отнести к самым крупным удачам Михалкова. В пьесе выигрышно сочетались сильнейшие стороны его таланта — задорный юмор и умение проникнуть в психологию ребёнка. К тому же комедия написана виртуозным лёгким стихом со множеством запоминающихся каламбуров.
Премьера грянула в мае 1946 года, на сцене Центрального детского театра. Этот театр был в сороковые годы родным усадебным двором Михалкова. Его и в КПСС приняли в партийной организации этого театра — в 1950 году, после сотен напечатанных строк во славу партии. Сталина, между прочим, не смущало, что автор гимна не состоял в ВКП (б) — КПСС («Я и сам когда-то был беспартийным», — сказал вождь Михалкову), но интересно, что и после принятия гимна целых семь лет сталинский лауреат и орденоносец Михалков оставался вне партии! Самые бескомпромиссные антисоветчики нашего времени — руководители НТВ и ЮКОСа — вступали в КПСС, как правило, годам к двадцати пяти… Но мы отвлеклись, а в 1946-м беспартийный Михалков написал детскую комедию «Смех и слёзы», прославляющую шахматы и оптимистическое отношение к жизни. Михалков огирляндил комедию приметами времени: шахматный бум в СССР приближался к очередному апофеозу, который настанет во время матча-турнира 1948 года, когда мы получим первого советского чемпиона мира — Ботвинника. Ударный эпизод «Смеха и слёз», который остряки-пионеры любили цитировать наизусть и запомнили до пенсионных седин, историки литературы любят вспоминать в связи с таинственным противостоянием двух детских поэтов — Михалкова и Чуковского:

Чудовища вида ужасного
Схватили ребенка несчастного
И стали безжалостно бить его,
И стали душить и топить его,
В болото толкать комариное,
На кучу сажать муравьиную,
Травить его злыми собаками...
(Тут Андрюша громко шепчет:
«Кормить его тухлыми раками...»)
Тут ночь опустилась холодная,
Завыли шакалы голодные,
И крыльями совы захлопали,
И волки ногами затопали,
И жабы в болоте заквакали...
(Тут Андрюша громко шепчет:
«И глупые дети заплакали...»)
Взмолился тут мальчик задушенный,
Собаками злыми укушенный,
Запуганный страшными масками...
(Тут Андрюша громко шепчет:
«И глупыми детскими сказками...»)
Помилуй меня, о Чудовище!
Скажу я тебе, где сокровище.
Зарыто наследство старушкино
Под камнем...
(Тут Андрюша громко шепчет:
«...на площади Пушкина!»)

Злые силы потчуют мальчика Чихалью страшными и унылыми сказками, а пионер Андрюша умело разрушает чары своими пародийными репликами, а позже совсем исцеляет плаксивого Чихалью стихами Михалкова про дядю Стёпу и двух баранов. И впрямь, разоблачаемые страшилки напоминают заклинания из «Тараканища» или «Бармалея». Велик соблазн расписать конфликт вельможного Михалкова и гонимого Чуковского. Конфликт этот существовал в лаборатории критиков с весны 1944 года — с тех пор как С. Бородин опубликовал статью «Быль и зоология», в которой ругательски ругал фронтовую сказку Чуковского «Одолеем Бармалея» и восхвалял «Быль для детей» Михалкова. У Чуковского Ваня Васильчиков, Айболит, добрые звери и дети в плясовых стихах воевали с гитлерообразным Бармалеем, преодолевали страшные трудности, а в финале и вовсе расстреляли из автомата «ненавистного пирата». Михалков нашёл более приемлемый для властей тон рассказа о войне: у него получилась занимательная героика. Критики не учитывали, что Чуковский писал для детей младшего возраста, а быль Михалкова рассчитана всё-таки скорее на пионерскую аудиторию. Чуковского бранили, Михалкова хвалили, но друг о друге писатели отзывались с неизменным пиететом. И в дневнике Чуковский будет писать: «Сидел рядом с Михалковым — милым, весёлым… Прочитал ребятам вторую часть дяди Степы — “дядя Степа — светофор”, прелестно, очень талантливо…». При этом Михалков выходил в большие литературные начальники, а дочь Чуковского Лидия Корнеевна то и дело возмущала спокойствие писательского ведомства. Всё, что олицетворял Михалков, она отвергала с белинским темпераментом. И однажды — через 15 лет после статьи Бородина — Чуковский сделает фехтовальный выпад с высокой трибуны, окрестив эпигонов михалковской ленинианы («Но как нам хочется, друзья, на чайник тот смотреть!») сочинителями «равнодушной, геморроидальной поэзии»:

Простые вещи в комнате стоят,
Но как они о многом говорят.

Эти строки Чуковский насмешливо зачитал на пленуме Союза писателей РСФСР в присутствии Михалкова. Весь зал знал наизусть строки: «На этом чайнике нельзя, должно быть, воду греть, но как нам хочется, друзья, на чайник тот смотреть». Это куда поэтичнее, чем у геморроидалов, но они равнялись на успех Михалкова. И зал прочувствовал аналогию.
Чуковский — через головы третьестепенных подражателей — посмеивался над банальностью инерционных строк Михалкова, а Михалков — в аллегорической сказке — вышучивал неудачные загибы чуковской пляски.
Неизвестно, читал ли Чуковский «Смех и слёзы». Думаю, если читал, то на пародию не обиделся. Он отличал литературную шалость от литературного доноса, сам пародировал любимых Блока и Некрасова. Да и сам Михалков свою победу над Чуковским утверждает в «Смехе и слезах» с обезоруживающей иронией. Не за «Смех и слёзы» Чуковский мог гневиться на Михалкова, а за пристрастие к официозу, к чиновным речугам, за канцелярит, который, к сожалению, проявится и на похоронах Корнея Ивановича. «Заикающийся С. Михалков произносит выспренние слова, которые никак не вяжутся с его равнодушной, какой-то даже наплевательской интонацией: “Oт Союза писателей СССР...”, “От Союза писателей РСФСР...”, “От издательства «Детская литература»...”, “От министерства просвещения и Академии педагогических наук...” Всё это произносится с глупой значительностью, с какой, вероятно, швейцары прошлого века во время разъезда гостей вызывали карету графа такого-то и князя такого-то. Да кого же мы хороним, наконец? Чиновного бонзу или жизнерадостного и насмешливого умницу Корнея?» (Ю.Г. Оксман, «На похоронах Корнея Чуковского»), — вот это в Михалкове огорчало и бесило Чуковского, а никак не поэтические колкости и остроты. И вправду время от времени Сергей Владимирович превращался в Фамусова, привычно исполняющего солидную общественную роль. Но всё-таки куда чаще и в официальной обстановке Михалков вспоминал про Зайку-Зазнайку и оставался живым, ироничным. Свидетельство тому — весёлая записка в писательский президиум «Ленивейшим из батраков был, несомненно, А.П.Сурков» и экспромт, записанный в блокнот Чуковского на съезде писателей:

Те, кого упомянули, —
Те ушли или уснули.
Те ж, кого тут не назвали, —
Терпеливо преют в зале.
Те, кого докладчик ест, —
В кулуарах кроют съезд.

Рутину канцелярита Михалков подчас высмеивал и в пьесах. Герои комедии «Охотник» — учёные-педагоги. Чего стОят одни цитаты из их псевдонаучных диссертаций! Одна из них называется «Психологическое воздействие большой перемены на сознание.............

ЛУ №4/2009
Рубрика "Писатель и время"
27.08.2009 11:10 /Арсений Замостьянов